Фронтовой дневник эсэсовца. «Мертвая голова» в бою - Страница 46

Шоссе кончилось. Опять пошла проселочная дорога с болотом, лесом и комарами, мечта кончилась, и война снова приняла нас в свои объятия.

14 июля мы доехали до Порхова. Кажется, противник отступил. В то время боев не было.

На открытом поле погиб наш славный 2-й полк. Он понес большие потери, его было решено расформировать, а остатки повзводно были переданы другим полкам. Это было само собой разумеющееся и совершенно будничное дело. Но вместе с тем многим товарищам, долгое время служившим вместе, пришлось прощаться друг с другом. Не было никаких театральных сцен, просто кто-то цедил сквозь зубы: «Дерьмо!», провожая взглядом уходящих товарищей, и это показывало, что происходит в наших душах. Большая семья разлучалась.

С Буви, Миком и Бфиффом я перешел в 12-ю роту 3-го пехотного полка, в его 3-й батальон, то есть снова в минометно-пулеметную роту. Мой «Адлер» остался при мне, мотоциклы — при своих прежних наездниках.

При расформировании ко мне в машину попала карта, из которой я, к своему разочарованию, узнал, что та синяя сверкающая водная гладь, которую мы проезжали, была не море, а Псковское озеро.

Мы оказались севернее реки Шелонь, впадающей в озеро Ильмень. В последующие ночи начались тяжелые бои в труднопроходимых лесах. Из-за переформирования слаженность подразделений нарушилась, их боеспособность заметно снизилась. Офицеры и младшие командиры не знали способностей и умений своих новых подчиненных, и даже не всех знали по фамилиям, что приводило к дополнительным трудностям.

В ночном бою наш батальон понес тяжелые потери. Обе стороны вели борьбу с немыслимым ожесточением, пока не рассвело и не оказалось, что один батальон воюет против другого.

1 августа мы взяли Уторгош, неприметное местечко, но важный узел шоссейных и железных дорог, ведущих на Ленинград. За Уторгошью мы вышли на лесистую местность и вынуждены были сразу же окапываться, чтобы получить хоть какое-нибудь укрытие от штурмовиков. Полевая кухня укрылась в овраге и выдавала еду на «позиции».

Внезапный огневой налет русских полевых 76-мм пушек застал нас сидящими на корточках с котелками, полными перлового супа, на коленях. В перерывах между канонадой я начал окапываться глубже, потому что боялся снарядов. А Бфифф использовал «полное укрытие» полевой кухни и принес себе еще один котелок густого супа и доедал его, скрючившись в своей ячейке.

Потом русская батарея снова открыла огонь. Потерь не было. Где же мог прятаться этот чертов наблюдатель-корректировщик, что так точно мог наводить огонь своей батареи. Наверное, иваны его специально оставили где-нибудь за нашими линиями.

Я бросил короткий взгляд вокруг, не покидая укрытия. Все спрятались в земле, не доверяя наступившей тишине. Бфифф глубже окапываться не стал, его и так не было видно, кроме каски, которая опускалась и поднималась в такт движения ложки. При первом ударе неподалеку от наших укрытий из окопа Бфиффа вылетел котелок. Время от времени снаряды стали падать вокруг. Предупредительного свиста снаряда не было: сначала раздавался взрыв, а потом доносился звук артиллерийского выстрела. Во время перерыва в стрельбе мы подбежали к ячейке Бфиффа, чтобы посмотреть, что с ним. Мы подняли его. Взгляд его был остановившимся, губы говорили непонятные слова, стальной шлем был пробит осколком снаряда, когда я снял его с головы, в его углублении остался небольшой кусок мозга.

Пока я бежал к своей машине, хорошо переждавшей огневой налет в овражке, товарищи положили Бфиффа на носилки. Мы положили его поперек «Адлера», Буви и Мик крепко его удерживали, пока мы поспешно покидали место расположения. Когда мы сворачивали на дорогу, огневой налет начался снова. На перевязочном пункте врач не дал нам никакой надежды. Вдруг Бфифф начал ужасно орать. Это были одинаковые ритмичные крики. Без пауз, крик за криком, в то время как тело продолжало лежать спокойно.

Вечером первого августовского дня он скончался. Его крики стали слабее, но ритм был прежним, потом они сменились хрипом.

Первый из нашего тесного товарищеского круга покинул нас. В сумерках мы оставили его в вечном покое под Уторгошью. Саперы завершили нашу проклятую работу.

Через несколько дней в продолжение начавшегося переформирования меня вместе с машиной перевели в штаб 1-го батальона. Когда я доложил батальонному адъютанту о прибытии, я узнал командира. Это был гауптштурмфюрер Кнёхляйн, тот самый, что учинил убийство в Парадизе и которому я, в нарушение дисциплины, крикнул: «Это же женщины!», когда он стрелял в женщин из пистолета.

Мика тоже постигла участь переформирования. Он отправился в 4-ю роту «моего» батальона, снова это была минометно-пулеметная рота, снова он был мотоциклистом-посыльным на 500-м ДКВ. В двенадцатой роте остался только Буви. Теперь нас полностью разлучили, но мы виделись, посыльные всегда в дороге, и время от времени делали крюк-другой, чтобы навестить старого приятеля.

После небольшой паузы наш удар был направлен на северо-запад по большой дуге в направлении Луги. Мы с ожесточением пробирались по грязи во время дождей и по густой пыли, когда солнце припекало с неба.

Моя задача теперь состояла в том, чтобы возить офицера для поручений штаба батальона. В его задачу входило также разведывать дорогу для продвижения батальона. Унтерштурмфюрер (лейтенант) доктор Грютте на самом деле не очень мне «подходил». Он был ботаником и профессором. Профессор! Ботаник! Как такой человек может быть хорошим солдатом?

После того как я ему представился, тоже все началось не очень хорошо. Он протянул мне котелок, чтобы я и для него получил еду с полевой кухни. У меня в некоторой мере даже отнялся язык. Я что, его денщик или старый роттенфюрер с контрактом на 12 лет? Унтерштурмфюрер Грютте получил, наверное, офицерское образование на одногодичных курсах на основе высшего образования и очень быстро был произведен в офицеры. И если бы не так, то он был бы сейчас «Стрелок Задница в третьем ряду», и тогда бы я его посылал за едой.