Фронтовой дневник эсэсовца. «Мертвая голова» в бою - Страница 76

И вдруг я понял, что привело меня в напряжение: небывалая полная тишина на нашем участке. Чтобы, наконец, успокоиться самому, разбудил остальных солдат отделения и вывел их из блиндажа на позицию. На востоке небо начало светлеть. Пришло время наибольшей опасности для солдат, находящихся на позиции. Я предупредил свое отделение, что в это время необходимо быть особенно бдительными, так как наступающее утро притупляет внимание и у нападающих появляется шанс подкрасться незамеченными. Услышав приближающиеся громкие шаги по ходу сообщения, я недовольно обернулся. На фоне посветлевшего неба я угадал контуры немецких стальных шлемов. Несмотря на это, я окликнул приближающихся и потребовал пароль. Вместо пароля я услышал только протяжное: «Я-я…». «Эти приятели за легкомыслие могут получить пару дырок в своей шкуре», — подумал я. Я выкрикнул последнее энергичное:

— Стой! Пароль?!

А потом произошло нечто неожиданное. Мне явно вдруг ударил в нос типичный резкий запах махорки. Это враг!

— Тревога! Иваны на позиции! — успел прокричать я. В тот же миг грохнули разрывы ручных гранат. Свистнули трассирующие пули, взлетели сигнальные ракеты и осветили все холодным белым светом. Пулеметные очереди ударили вдоль хода сообщения. Крики команд, предупреждения. Я слышал стрельбу MG 42. На случай такого нападения я дал приказ, чтобы каждый пулеметный расчет оставался на месте и оборонял прежде всего свою позицию. Покидать ее в темноте было смертельно опасно, и это могло привести к бою друг с другом.

Первые из нападавших повалились под очередью моего автомата на собственные, уже снятые с предохранителя гранаты. Я выстрелил красную и зеленую ракеты, вызвав заградительный огонь по лесочку, так как я думал, что атакующие сосредоточились там, чтобы сразу после снятия часовых захватить позицию и удерживать ее.

Пока 105-мм снаряды рвались в лесу, этот небольшой эпизод из будней окопной войны уже завершился. Мы собрали в окопах восемь советских солдат, некоторые из них были раненые. Еще восемь были убиты, ближайшие ко мне — сильно изуродованы. Когда рассвело, мы отвели пленных в блиндаж, где рядом со своим разбитым взрывом телефоном лежал убитый связист. С главной линией обороны связи не было. Но оттуда должны были вскоре прийти, чтобы посмотреть, что случилось.

Через переводчика-фольксдойче я допросил старшего по званию пленного. Мне было интересно, каким путем разведчики беспрепятственно пробрались в окопы. Решение оказалось простым и своеобразным: унтер-офицер люфтваффе оказался плененным в Сталинграде немецким солдатом. Теперь он работал на русских и разведывал нашу позицию, осматривал ее и получал информацию во время беседы с солдатами. В довершение он пометил ветками проход в минном поле, что позволило разведгруппе без труда пройти по единственному проходу.

Откровенность пленных — хорошо выглядевших молодых солдат — была для меня неожиданной, и я должен был ее сразу же использовать.

Еще не рассвело, когда на разведку прибыло отделение из нашей роты. С ним был и телефонист с телефоном. И связиста и телефон я на некоторое время задержал у себя, так как мне нужен был постоянно человек на телефоне. Солдат протестовал, увидев разорванный труп своего коллеги. Но мне нужна была замена. Позднее позвонил адъютант и сказал, что командир батальона раздраженно заявил: «Крафт сам подготовленный связист, насколько я помню, и поэтому не нуждается в телефонистах». На что я спокойно ответил, что я — командир отделения, мое место в окопах, а не в блиндаже у телефона. Доктор Грютте, хорошо знавший меня, уладил все сам, не обращаясь больше к командиру.

Теперь я позвонил в роту с вопросом по поводу унтер-офицера люфтваффе. Потом мне позвонили из штаба батальона. Ни Грютте, ни Герр ничего не знали о «летчике», подыскивавшем выгодную позицию для своего офицера наведения. Тот коллега «с другого факультета», по-видимому, раньше действительно служил в авиационном штабе, прекрасно знал организацию службы и использовал это в своей предательской деятельности.

Через несколько дней такой же «летчик», но уже в чине фельдфебеля появился в обозе. Предупрежденные приказом по части, солдаты задержали его, передали полевой жандармерии. Было признано, что он состоит на службе вражеской разведки, после соответствующих допросов он был предан военному суду и расстрелян.

После той неудачной попытки нас захватить мы лишились покоя. Теперь нас постоянно обстреливала тяжелая артиллерия противника, а по ночам иваны предпринимали новые рейды. Когда их отражали, то русские собирались в воронках и до наступления дня уходили в лесок. Я потребовал от саперов заминировать воронки. И нападавшие в следующий раз понесли большие потери.

Один раз стоны раненого раздавались несколько часов подряд. Очевидно, товарищи оставили его лежать в воронке. Наш санитар захотел ему помочь. Постоянно доносившиеся крики: «Германский камрад!» звучали словно обвинение. Я разрешил санитару покинуть позицию. Крики прекратились, но санитар не вернулся: я разрешил ему отправиться в ловушку.

20 июня, в день солнцеворота, на командном пункте батальона из рук оберштурмфюрера Грютте наряду с другими я получил патент унтершарфюрера СС. Тот был в небольшом смущении, как мне показалось. Ведь он знал, как долго я ждал этой звездочки в петлице. Я был уверен, что он был доволен тем, что Кнёхляйн ничего не смог сделать против приказа по полку.

На обратном пути у меня было время подумать о том, что произошло с 20 июня 1941 года до сегодняшнего дня. Я потерял стольких друзей, но приобрел любимую девушку. И у меня есть враг, обладающий властью постоянно ставить мне задачи, связанные с большой опасностью, что в конце концов приведет к каким-то последствиям.